Люба повзрослела рано. За ней, четырнадцатилетней, уже толпами ходили парни старше ее на три-четыре года.

В неполные восемнадцать она выскочила замуж за своего сверстника, проводила его служить, долго ли, коротко ли, родила сына, и стала с нетерпением ждать мужа из армии, попутно растя сына, ухаживая за домом, садом. И все время пела. Певучая Любовь была до обалдения. Голос чистый, мелодичный, не наслушаешься. Вязала. Сыночка «обвязала» с ног до головы на все четыре сезона. Сама, как цветочек аленький, в панамках, в кофточках, в свитерочках вязаных, не девка, а загляденье. Фигура самая что ни на есть женственная, все при ней, вот вернется суженый, залюбит, зацелует, на руках будет носить свою верную женушку, рукодельницу­красавицу. А за сыночка вовсе ноги ей целовать должен, вылитый папочка, да такой ухоженный, такой упитанный, красавчик, тьфу­тьфу, не сглазить.

Вернулся дорогой Сан Саныч Батькин ранним утром. Люба прямо из постели к мужу на шею, а ну целовать его и давай реветь от счастья, от долгого ожидания, от избытка чувств. Боже мой! Да лучше бы солдатик совсем не вернулся, остался бы в дальних краях, чтоб Любины голубые глаза его не видели. И сына бы вырастила, и другого встретила, еще и двадцати не было ей тогда.

Хмурый, как ноябрьский дождливый вечер. Груб. Пахнет недельной попойкой. И равнодушен, как кастрированный кабан. Оказалось, служил он при складе да при штабе, сожительствовал с какой­то бабой. И весь вкус к красоте, нежности, верности и любви потерял. Порченым вернулся, порченым. Подмешала, видно, зелье ведьма гарнизонная, чтоб счастья ни ему, ни Любе, ни детям не было.

Зажили кое­как, и детей наделали. Пил, колотил, спать ночами не давал. Как перепьет, так крыша едет, черт знает, что творит, никакого покоя ни жене, ни детям. А Люба все по­людски старалась. В доме у нее чистота и уют, настряпает, наварит, заготовит. Сад ломится от ягод и фруктов, цветы благоухают, помидоры — что твои арбузы, огурцы самые зеленые, самые вкусные, да что там говорить, не сдавалась Люба, рук не опускала. Техникум заочно окончила, за каждую сессию сколько тумаков наполучала, да как у нее уши от «нежных» выражений не завяли, сама только знает. Еще и на лыжах бегала, честь коллектива защищала, призы брала. На всех праздниках пела своим изумительным голосом. Мужики в нее влюблялись и по одному, и по паре, и бригадами. Но так никто взаимности и не добился. Любе, конечно, льстило всеобщее обожание, признание ее женских чар. Может, кто ей и нравился. Не зря же так истово синели глаза и переливчато звенел голос, когда на нее не отрываясь смотрел главный инженер, умнейший и интереснейший мужчина. Любин Сан Саныч рядом с ним не стоял! Страдал наш главный по Любови свет Владимировне нешуточно. «Я знаю», ­ говорила Люба, когда мы охали да ахали над успехами нашей сердцеедки. И весь вид ее подтверждал: да, я хороша, я не могу не нравиться, такая вот неотразимая получилась.

Сколько еще ей досталось! С сыном проблемы были, при таком отце мудрено идеального вырастить. Дочки — красавицы, в маму удались, да и отец симпатичный сам по себе, только окривел весь от вечного недовольства и ехидства, смотреть тошно. Выросли дети у Любы, время свободное появилось, с деньгами легче стало, она еще «Ладу» себе в личное пользование приобрела, на права выучилась. Проезжает мимо красавица в белой шляпе, синими глазищами брызнет, мужики зеленый свет светофора с красным путают, а желтый совсем не видят. А ей хоть бы что, белы ручки плавненько руль вертят, алые губки вполголоса напевают про ягоду­малину, про девчоночку фабричную. «Лада» у Любови тоже ладненькая, вся в хозяйку, яркая, неповторимая.

Своего благоверного инвалида по врачам возит. Допился тот до ишемии и цирроза. Одна нога почему­то короче стала. Вроде одной длины были. Теперь хромает. Пешком не ходит. Сидит в машине рядом с женой пугалом огородным, не причешется, не побреется. Не пара они, не пара. Но наша Люба что твоя пушкинская Татьяна Ларина, она этому гаду «отдана и будет век ему верна!»

Ширин Ефремова